Возможно же, что несчастья, происходившие во время раскопок гробницы Тутанхамона, вызваны потревоженным духом фараона, лишённого в один миг своих скипетров и диадем, опахал из перьев коричневого страуса, шашек из слоновой кости и чёрного дерева, коллекции элегантных тросточек, высоких кроватей в виде коров и гиппопотамов, коробочки с косметикой, манекена для примерки нарядов, парадных доспехов, похожих на украшения, и украшений, похожих на доспехи, вкусной законсервиро¬ванной навеки еды в белых коробках и мно¬гого другого. Чего стоит один только трон со знаменитой спинкой! Когда утончённый юноша фараон восседал на нём в затенённой от зноя, прохладной зале приёмов, выслушивал докучных придворных, он, выпрямившись, как требовала официозность, чувствовал своими острыми смуглыми лопатками позади себя не обычную кресельную спинку, а некое иное пространство. Туда переносился он в грёзах. Там солнце, не обжигающее слепящее солнце крестьянских полей, но обволакивающее ласковым сиянием солнце-бог Атон протягивало к земле лучи, и каждый из них, имея крохотную ручку, наделял благодатной любовной силой Тутанхамона и его молоденькую жену — нарядных, будто цветы вокруг, неотрывно глядящих в глаза друг другу под гипнозом взаимной нежности. Вещи из гробницы Тутанхамона отмечены присутствием индивидуального вкуса, однако был ли фараон рабом вещей? Смешно и подумать. Но подвластным красоте рукотворного мира, вероятнее всего, был. Аа и как избежать этого, если даже о прелести женщин, о самой страсти поэты писали, прибегая к образам драгоценных поделочных материалов:

Женских тел фаянс прохладный ослепляет, обольщает,

Чтобы тотчас превратиться в пламенеющий сардоникс.

И рабство то было, безусловно, гораздо более лёгким, чем свобода от вещей какого-нибудь ацтекского императора, чей быт походил скорее на непрерывное жертвоприношение, нежели на радостную обыденность. Посуда, одежда, украшения, любой предмет, коим он воспользовался хоть раз, неумолимо уничтожался, невзирая на эстетическое совершенство, на возникшую симпатию к нему мимолётного владельца, обязанного хранить божественную беспристрастность ко всему. Как-то жалко его: у этого владыки не было даже любимой чашки. Веши крутились вокруг него и уплывали в бездонность, схожие с фигурами грешников в «Страшном суде» Микеланджело. По мере развития машинных технологий стало расти и количество предметов безликих, подчас безобразных. Они очень нужны, но не радуют сердце. Неудивительно, что в мире таких вещей возникла идея презрения к ним. (Хотя, разумеется, самые прекрасные предметы быта и обстановки вместе с другими прельщениями жизни издревле отторгали анахореты любых религиозных направлений. Причём, как правило, отторгали только от себя, не понуждая к тому весь свет, разве что ждали конца его. Ведь понимали же нищие отшельники, что род человеческий пресёкся бы, если бы все отказались от всего: от семьи, от жилья, от кастрюлек, от люлек и карандашей.) В XIX в. презрение к предметам пошло от разночинцев, вынужденных пользоваться нелепыми чернильными приборами, чудовищными галошами. Они неосознанно бун¬товали против вещей ширпотребньгх, не то чтобы уродливых, но не наделённых красотой, при том что не могли себе позволить художественно уникальных, говорящих с душой на языке красоты. Показательно, что воплощённая мечта о светлом будущем Н. Г. Чернышевского — алюминиевая посуда давно оказалась на свалке, в то время как любой, даже не расписной, а грубой глины античный сосуд, где надпись, процарапанная по донышку, сообщает, как верный раб хозяина: «Я принадлежу Лайде», до сих пор покоряет глаз и умиляет сердце. Пожалуй, обожателей прекрасных вещей и ниспровергателей вещизма примиряет старик Рабле — учёнейший монах и жизнелюб, певец земных радостей и насмешник над ними — в странной, полной невероятностей книге «Гаргантюа и Пантагрюэль», более похожей на игру зеркал, то увеличивающих всё до гигантских размеров, то переворачивающих с ног на голову и снова, как в шутовских кульбитах, возвращающих всех в исходное состояние. Вспомним знаменитую