Мы убеждаемся, что не случайно в нашем языке слова «вещь» и «вещать» родственны. Видим, что действительно любой, даже скромный обиходный предмет, казалось бы обречённый на немоту, способен немало поведать зоркому глазу, чуткой душе. Можно задуматься о разуме и душах вещей (во многом более сложных, чем заговоривший каравай хлеба или головка сахара из «Синей птицы»), о памяти вещи, о её судьбе, её кончине или бессмертии; о союзе между человеком и вещью или об их нередкой борьбе за главенство; о вешах-злодеях, вещах-героях, святых вещах. О том, как год за годом человек с любовью собирает полезные и красивые вещи, словно бы навешивая украшения на праздничную ёлку своего существования. А потом, когда свежая хвоя из сим¬вола древа жизни превращается в мумию ёлочки и игрушки спадают одна за другой, каждый в конце концов оказывается «между часами и кроватью». Так назвал знаменитый норвежский художник Эдвард Мунк последнюю картину-автопортрет. В интерьере стариковской спальни на стенах яркими пятнами жизни сияют его же, Мунка, картины. Но большие напольные часы обретают образ, равный образу Смерти с косой, а кровать зловеща, как прокрустово ложе. Напряжённо выпрямившись, прислушиваясь к солдатскому топоту минут, стоит художник, старый и отчаянно одинокий, между вещами, такими простыми, близкими когда-то и столь роковыми теперь. Состояние, переданное здесь Мунком, похоже на чувство Паскаля, ощущавшего себя на краю бездны, когда даже во время многолюдного застолья стул по соседству с философом оказывался незанятым. Тот, кто, возможно, более всех из людей разбирался в человеческом сердце, в душе, — Шекспир именно миру вещей (а не искусству — двойнику природы) уделял огромное внимание. Дцля него вещь, её образ, отношение к ней приоткрывает в человеке подчас самое сокровенное. Помните, как Гам¬лет замечает, что мать его вышла замуж за дядю, «и башмаков не износив, в которых шла за гробом» его отца? «Бренность, ты зовёшься: женщина!» — печалится принц, глядя на эти запавшие ему в душу прелестные модные башмаки.